Я там привожу несколько примеров - по большей части довольно-таки общеизвестных. Но одна история, которую я там упоминаю, известна едва ли - пожтому лучше я выложу ее сюда, чтобы потом, когда я допишу и открою закрытку, было ясно, о чем речь.
АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ
ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ(2, 77, 145) Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад рассказал мне со слов Абу Исхака Мухаммада ибн Ахмада аль-Карарити историю, которую этому последнему сообщил Насир ад-Дауля Абу Мухаммад аль-Хасан ибн Абдаллах ибн Хамдан:
— Вскоре после моего рождения, — рассказывал он, — мой отец Абу-ль-Хайджа сильно невзлюбил меня за способности, которые заметил во мне и из-за боязни потерять свою должность: он был со мной высокомерен, груб и суров и ограничивал меня во всем, а мне приходилось терпеливо сносить все это. Но тут его назначили охранителем Хорасанской дороги. Тогда он осмотрел своих лошадей, отделил с полсотни больных и тощих и сказал мне: “Хасан, через два месяца я уеду для исполнения должности, а этих лошадей я отдаю на твое попечение. Так я смогу проверить, можно ли поручить тебе какое-нибудь сложное дело. Будешь ухаживать за ними так, что они станут гладкими да резвыми, — значит, можешь справиться с этим поручением, и я буду считать, что ты годишься и на что-нибудь посерьезнее. А если твой уход не пойдет им на пользу, это поручение будет первым и последним”.
Мне показалось странным, что отец начал с того, что назначил меня конюхом, но пришлось стерпеть и это, и я сказал: “Слушаю и повинуюсь!”
Я поместил лошадей в особую конюшню, где поставил также скамейку для себя. Потом я нанял конюхов, которым платил жалованье и от которых требовал [239] самого тщательного ухода за лошадьми, а сам я осматривал их по нескольку раз в день, следя за тем, чтобы они были накормлены и ухожены. К тому же я призвал на помощь самого лучшего коновала.
Прошло немногим более месяца, и лошади мои окрепли, поправились и вообще были в самом лучшем виде. Когда настало время отцу уезжать, он сказал мне: “Хасан, что ты сделал с теми лошадьми?” Я попросил его пойти в конюшню и посмотреть. Он пошел туда и, найдя лошадей в прекрасном состоянии, был очень доволен и похвалил меня.
Потом он сказал: “Хасан, ты хорошо справился с этим делом, и за это я скажу тебе нечто такое, что будет тебе полезно в жизни и вознаградит тебя за труды”. Я спросил его, что он имеет в виду. Он ответил: “Когда ты видишь, что кого-нибудь из твоих родичей возвысил султан или что кому-нибудь из них улыбнулась судьба, не завидуй ему и не питай к нему вражды, ибо этим ты только без толку растравишь себя, и это будет во вред не тому человеку, а тебе самому, и ты придешь в уныние, не нанеся ущерба ему. К тому же, стараясь принизить достигшего высокого положения сородича, ты лишь принизишь самого себя. Ведь он сможет возвыситься благодаря тому, что защитит его и от тебя, или благодаря удаче, которая предохранит его и от тебя. Старайся служить ему, чем можешь, будь ему предан, чтобы его успехи шли тебе на пользу, а его слава отразилась бы и на тебе, старайся снискать его одобрение и похвалу и стать одним из его помощников, ибо лучше быть помощником у родича, чем у чужого человека. Люди станут тебя уважать, видя, что ты у него в милости. А когда он получит должность от султана, может быть, он и тебе даст возвыситься, сделав своим преемником, когда сам возвысится еще более. То же может случиться, если он получит какую-нибудь другую должность, не от султана. Не говори, что ты принадлежишь к более древней ветви вашего рода, что ты — самый знатный в роду и что он еще вчера был ничто по сравнению с тобой, ибо для каждого человека наступает его время”.
Я выслушал его совет, а он продолжал говорить со мной ласково, ибо, выходив его лошадей, я сумел вызвать в нем уважение к себе, и он повелел мне отправиться вместе с ним. Я так и сделал, и мы доехали до моста у селения Нахраван, все время беседуя. Его [240] ласковое обращение придало мне смелости, и я решился обратиться к нему с просьбой. Проезжая по мосту, я вспомнил, что у него в окрестностях Мосула было великолепное поместье под названием Нахраван, которое мне очень хотелось заполучить, и сказал ему: “Господин! Мои расходы и издержки сильно возросли, и, если бы ты передал мне твое имение Нахраван, чтобы я мог пользоваться доходами с него, служа тебе, это было бы неплохо”.
Услыхав об этом, он пришел в ярость и начал ругать меня последними словами. “Собака! — кричал он. — Ты надеешься завладеть Нахраваном?!” И он хлестнул меня плетью, которая была у него в руке. Удар пришелся мне по щеке и рассек ее сверху донизу. Я почувствовал, как лицо мое запылало. Такого я никак не ожидал. Я ощутил жгучую боль и еще более жгучее возмущение. Я сказал себе: “Я не заслужил подобного ответа, довольно было бы и простого отказа. По-видимому, он все еще таит на меня злобу”.
Я не мог ехать с ним дальше. Тут подоспели мои слуги и оставались возле меня, пока мне не стало лучше. А он тем временем продолжал свой путь. Потом я повернул лошадь и, послав за двумя мулами, которые везли мою утварь, одежду и рабов и которые еще не успели уйти далеко, двинулся по направлению к Багдаду, изнывая от боли и пылая гневом.
Я прибыл в Багдад, где в то время вазиром был Али ибн Иса, который очень хорошо относился к моему отцу и сам устроил ему это назначение. Он любил и меня, всячески проявляя ко мне уважение и особую симпатию. Я решил, что пойду к нему, пожалуюсь на отца и покажу след от удара. Поэтому, приехав домой, я приказал поставить на место мулов и занести в дом поклажу, после чего, не сходя с коня, отправился во дворец вазира.
Спешившись и войдя во двор, я вспомнил совет моего отца об отношении к родичам и пожалел о том, что прибыл во дворец вазира, поняв, что из всех родичей этот совет более всего касается отца. Поэтому я решил обмануть вазира и ничего ему не рассказывать. Войдя, я приветствовал его и стал перед ним, поскольку не привык садиться в его присутствии. А он, увидев меня, пришел в ужас от шрама на моем лице и спросил: “Что с тобой случилось?” Ему очень не понравился мой вид, который и впрямь был ужасен. [241]
Я ответил, что играл в конное поло и мяч случайно попал мне в лицо. Тогда он сказал: “А я думал, ты уехал вместе с отцом. Почему же ты вернулся?” — “Я провожал его часть пути, — ответил я, — а когда он отъехал достаточно далеко, вернулся, чтобы явиться в распоряжение вазира”.
Ибн Иса продолжал расспрашивать меня о путешествии отца, когда тот вдруг явился сам, потому что, узнав о том, что я повернул назад, пришел в ярость и также решил воротиться, чтобы остановить меня. Прибыв домой, он узнал, что я, не сходя с коня, отправился во дворец вазира. Он не сомневался, что в мои намерения входило пожаловаться на него, рассказав о том, как он со мной обошелся. Войдя во дворец и увидав меня беседующим с вазиром, он укрепился в этом предположении.
Когда отец занял свое место, вазир спросил его, что заставило его вернуться. Отец ответил: “Так вот какова награда за мою службу, мою преданность и послушание?!” В ярости он переходил от одного обвинения к другому, а я стоял и молча слушал. Вазир спросил: “Да в чем ты меня упрекаешь? Что я такого сделал?” Отец ответил: “Ты позволил этой собаке нападать на меня и клеветать на меня в твоем присутствии!” — “О ком ты говоришь?” — спросил вазир. “О Хасане, — ответил мой отец, — который стоит здесь, да поразит его Аллах!” — “Послушай, — сказал вазир, — ты, должно быть, обезумел, с чего все это? Уверяю тебя, этот юноша и слова не сказал о тебе, и я вовсе не слышал, чтобы он обвинял тебя в чем-то. Разве я позволил бы ему что-нибудь подобное? Оскорбив тебя в моем присутствии, он упал бы в моих глазах”.
Тогда мой отец, поняв, что я ничего не сказал, устыдился и замолчал. А вазир сказал: “Ты должен рассказать мне правду о том, что произошло между вами. Ведь ты не стал бы возвращаться, не имея на то серьезных причин. Увидев этот страшный след на лице Хасана, я спросил его, что случилось, но он ответил, что играл с друзьями в конное поло и один из них нечаянно запустил ему мяч в лицо. Я ему поверил. А теперь, когда пришел ты, уверенный, что он жаловался на тебя, я думаю, это дело твоих рук, и ты должен мне во всем признаться”.
Тогда Абу-ль-Хайджа рассказал ему, как было дело, и Али ибн Иса принялся ругать его, говоря: “И тебе [242] не стыдно, Абу-ль-Хайджа?! Так-то ты лелеешь своего сына, своего первенца! Если ты так безрассуден с ним, каков же ты будешь с чужими людьми? Что плохого в том, что он попросил у тебя имение? Ничего странного не было бы, если бы ты, как отец, отдал бы его ему. Но если ты не хотел это сделать, надо было отказать по-хорошему или пускай даже грубо, если ты был не в духе, но хвататься за кнут — постыдись!”
Так он отчитывал и упрекал моего отца, а тот опустил голову и устыдился. А вазир продолжил: “Неудивительно, что ты вернулся разгневанный, думая, что он очернил тебя передо мной и что я позволил ему тебя порочить, и вменил мне в вину то, что на самом деле только твои собственные подозрения!”
Мой отец принялся извиняться, но вазир сказал: “Клянусь Аллахом! Я не приму твоих извинений и это дело не изгладится из моей памяти, пока ты при свидетелях не подаришь Хасану это имение в возмещение за нанесенный ему ущерб”. Отец ответил: “Слушаю и повинуюсь приказу вазира!” Затем Ибн Иса сказал мне: “Склонись над головой и рукой твоего отца и поцелуй их!” Я так и сделал, и тогда Али ибн Иса придвинул отцу чернильницу и бумагу и повелел ему написать для меня дарственную на имение, чтобы тут же ее засвидетельствовать. Он так и сделал, а вазир велел мне взять эту бумагу, добавив: “Когда он вернется домой, составь договор по всем правилам и дай его заверить нескольким почтенным свидетелям”.
И мы покинули дворец примиренные, а когда вышли в прихожую, отец сказал мне: “Получилось так, Хасан, что я дал тебе совет для самого себя. Я понимаю, что ты пришел сюда, чтобы пожаловаться на меня, но, войдя в прихожую, вспомнил мой совет и подумал, что им следует воспользоваться в первую очередь, когда дело касается отца. Поэтому, войдя к вазиру, ты не стал жаловаться, а рассказал ему небылицу”.
“Господин, — ответил я, — так оно и было”. Он сказал: “Раз у тебя хватило ума вспомнить о моем совете в такое время, отныне я буду вести себя так, что тебе не на что будет жаловаться”. Я поцеловал ему руку, и мы вместе вернулись домой, где он в присутствии свидетелей передал мне имение. После этого он переменился ко мне и между нами установились добрые отношения. Совет, который он мне дал и которому я последовал, оказался для меня самым благим.
Взято вот здесь
История... как бы это помягче выразиться... неприятная, но с неожиданно хорошим финалом.
Желающие читают - и комментируют в этом треде.
АБУ АЛИ АЛЬ-МУХАССИН АТ-ТАНУХИ
ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ(2, 77, 145) Абу Мухаммад Яхья ибн Мухаммад рассказал мне со слов Абу Исхака Мухаммада ибн Ахмада аль-Карарити историю, которую этому последнему сообщил Насир ад-Дауля Абу Мухаммад аль-Хасан ибн Абдаллах ибн Хамдан:
— Вскоре после моего рождения, — рассказывал он, — мой отец Абу-ль-Хайджа сильно невзлюбил меня за способности, которые заметил во мне и из-за боязни потерять свою должность: он был со мной высокомерен, груб и суров и ограничивал меня во всем, а мне приходилось терпеливо сносить все это. Но тут его назначили охранителем Хорасанской дороги. Тогда он осмотрел своих лошадей, отделил с полсотни больных и тощих и сказал мне: “Хасан, через два месяца я уеду для исполнения должности, а этих лошадей я отдаю на твое попечение. Так я смогу проверить, можно ли поручить тебе какое-нибудь сложное дело. Будешь ухаживать за ними так, что они станут гладкими да резвыми, — значит, можешь справиться с этим поручением, и я буду считать, что ты годишься и на что-нибудь посерьезнее. А если твой уход не пойдет им на пользу, это поручение будет первым и последним”.
Мне показалось странным, что отец начал с того, что назначил меня конюхом, но пришлось стерпеть и это, и я сказал: “Слушаю и повинуюсь!”
Я поместил лошадей в особую конюшню, где поставил также скамейку для себя. Потом я нанял конюхов, которым платил жалованье и от которых требовал [239] самого тщательного ухода за лошадьми, а сам я осматривал их по нескольку раз в день, следя за тем, чтобы они были накормлены и ухожены. К тому же я призвал на помощь самого лучшего коновала.
Прошло немногим более месяца, и лошади мои окрепли, поправились и вообще были в самом лучшем виде. Когда настало время отцу уезжать, он сказал мне: “Хасан, что ты сделал с теми лошадьми?” Я попросил его пойти в конюшню и посмотреть. Он пошел туда и, найдя лошадей в прекрасном состоянии, был очень доволен и похвалил меня.
Потом он сказал: “Хасан, ты хорошо справился с этим делом, и за это я скажу тебе нечто такое, что будет тебе полезно в жизни и вознаградит тебя за труды”. Я спросил его, что он имеет в виду. Он ответил: “Когда ты видишь, что кого-нибудь из твоих родичей возвысил султан или что кому-нибудь из них улыбнулась судьба, не завидуй ему и не питай к нему вражды, ибо этим ты только без толку растравишь себя, и это будет во вред не тому человеку, а тебе самому, и ты придешь в уныние, не нанеся ущерба ему. К тому же, стараясь принизить достигшего высокого положения сородича, ты лишь принизишь самого себя. Ведь он сможет возвыситься благодаря тому, что защитит его и от тебя, или благодаря удаче, которая предохранит его и от тебя. Старайся служить ему, чем можешь, будь ему предан, чтобы его успехи шли тебе на пользу, а его слава отразилась бы и на тебе, старайся снискать его одобрение и похвалу и стать одним из его помощников, ибо лучше быть помощником у родича, чем у чужого человека. Люди станут тебя уважать, видя, что ты у него в милости. А когда он получит должность от султана, может быть, он и тебе даст возвыситься, сделав своим преемником, когда сам возвысится еще более. То же может случиться, если он получит какую-нибудь другую должность, не от султана. Не говори, что ты принадлежишь к более древней ветви вашего рода, что ты — самый знатный в роду и что он еще вчера был ничто по сравнению с тобой, ибо для каждого человека наступает его время”.
Я выслушал его совет, а он продолжал говорить со мной ласково, ибо, выходив его лошадей, я сумел вызвать в нем уважение к себе, и он повелел мне отправиться вместе с ним. Я так и сделал, и мы доехали до моста у селения Нахраван, все время беседуя. Его [240] ласковое обращение придало мне смелости, и я решился обратиться к нему с просьбой. Проезжая по мосту, я вспомнил, что у него в окрестностях Мосула было великолепное поместье под названием Нахраван, которое мне очень хотелось заполучить, и сказал ему: “Господин! Мои расходы и издержки сильно возросли, и, если бы ты передал мне твое имение Нахраван, чтобы я мог пользоваться доходами с него, служа тебе, это было бы неплохо”.
Услыхав об этом, он пришел в ярость и начал ругать меня последними словами. “Собака! — кричал он. — Ты надеешься завладеть Нахраваном?!” И он хлестнул меня плетью, которая была у него в руке. Удар пришелся мне по щеке и рассек ее сверху донизу. Я почувствовал, как лицо мое запылало. Такого я никак не ожидал. Я ощутил жгучую боль и еще более жгучее возмущение. Я сказал себе: “Я не заслужил подобного ответа, довольно было бы и простого отказа. По-видимому, он все еще таит на меня злобу”.
Я не мог ехать с ним дальше. Тут подоспели мои слуги и оставались возле меня, пока мне не стало лучше. А он тем временем продолжал свой путь. Потом я повернул лошадь и, послав за двумя мулами, которые везли мою утварь, одежду и рабов и которые еще не успели уйти далеко, двинулся по направлению к Багдаду, изнывая от боли и пылая гневом.
Я прибыл в Багдад, где в то время вазиром был Али ибн Иса, который очень хорошо относился к моему отцу и сам устроил ему это назначение. Он любил и меня, всячески проявляя ко мне уважение и особую симпатию. Я решил, что пойду к нему, пожалуюсь на отца и покажу след от удара. Поэтому, приехав домой, я приказал поставить на место мулов и занести в дом поклажу, после чего, не сходя с коня, отправился во дворец вазира.
Спешившись и войдя во двор, я вспомнил совет моего отца об отношении к родичам и пожалел о том, что прибыл во дворец вазира, поняв, что из всех родичей этот совет более всего касается отца. Поэтому я решил обмануть вазира и ничего ему не рассказывать. Войдя, я приветствовал его и стал перед ним, поскольку не привык садиться в его присутствии. А он, увидев меня, пришел в ужас от шрама на моем лице и спросил: “Что с тобой случилось?” Ему очень не понравился мой вид, который и впрямь был ужасен. [241]
Я ответил, что играл в конное поло и мяч случайно попал мне в лицо. Тогда он сказал: “А я думал, ты уехал вместе с отцом. Почему же ты вернулся?” — “Я провожал его часть пути, — ответил я, — а когда он отъехал достаточно далеко, вернулся, чтобы явиться в распоряжение вазира”.
Ибн Иса продолжал расспрашивать меня о путешествии отца, когда тот вдруг явился сам, потому что, узнав о том, что я повернул назад, пришел в ярость и также решил воротиться, чтобы остановить меня. Прибыв домой, он узнал, что я, не сходя с коня, отправился во дворец вазира. Он не сомневался, что в мои намерения входило пожаловаться на него, рассказав о том, как он со мной обошелся. Войдя во дворец и увидав меня беседующим с вазиром, он укрепился в этом предположении.
Когда отец занял свое место, вазир спросил его, что заставило его вернуться. Отец ответил: “Так вот какова награда за мою службу, мою преданность и послушание?!” В ярости он переходил от одного обвинения к другому, а я стоял и молча слушал. Вазир спросил: “Да в чем ты меня упрекаешь? Что я такого сделал?” Отец ответил: “Ты позволил этой собаке нападать на меня и клеветать на меня в твоем присутствии!” — “О ком ты говоришь?” — спросил вазир. “О Хасане, — ответил мой отец, — который стоит здесь, да поразит его Аллах!” — “Послушай, — сказал вазир, — ты, должно быть, обезумел, с чего все это? Уверяю тебя, этот юноша и слова не сказал о тебе, и я вовсе не слышал, чтобы он обвинял тебя в чем-то. Разве я позволил бы ему что-нибудь подобное? Оскорбив тебя в моем присутствии, он упал бы в моих глазах”.
Тогда мой отец, поняв, что я ничего не сказал, устыдился и замолчал. А вазир сказал: “Ты должен рассказать мне правду о том, что произошло между вами. Ведь ты не стал бы возвращаться, не имея на то серьезных причин. Увидев этот страшный след на лице Хасана, я спросил его, что случилось, но он ответил, что играл с друзьями в конное поло и один из них нечаянно запустил ему мяч в лицо. Я ему поверил. А теперь, когда пришел ты, уверенный, что он жаловался на тебя, я думаю, это дело твоих рук, и ты должен мне во всем признаться”.
Тогда Абу-ль-Хайджа рассказал ему, как было дело, и Али ибн Иса принялся ругать его, говоря: “И тебе [242] не стыдно, Абу-ль-Хайджа?! Так-то ты лелеешь своего сына, своего первенца! Если ты так безрассуден с ним, каков же ты будешь с чужими людьми? Что плохого в том, что он попросил у тебя имение? Ничего странного не было бы, если бы ты, как отец, отдал бы его ему. Но если ты не хотел это сделать, надо было отказать по-хорошему или пускай даже грубо, если ты был не в духе, но хвататься за кнут — постыдись!”
Так он отчитывал и упрекал моего отца, а тот опустил голову и устыдился. А вазир продолжил: “Неудивительно, что ты вернулся разгневанный, думая, что он очернил тебя передо мной и что я позволил ему тебя порочить, и вменил мне в вину то, что на самом деле только твои собственные подозрения!”
Мой отец принялся извиняться, но вазир сказал: “Клянусь Аллахом! Я не приму твоих извинений и это дело не изгладится из моей памяти, пока ты при свидетелях не подаришь Хасану это имение в возмещение за нанесенный ему ущерб”. Отец ответил: “Слушаю и повинуюсь приказу вазира!” Затем Ибн Иса сказал мне: “Склонись над головой и рукой твоего отца и поцелуй их!” Я так и сделал, и тогда Али ибн Иса придвинул отцу чернильницу и бумагу и повелел ему написать для меня дарственную на имение, чтобы тут же ее засвидетельствовать. Он так и сделал, а вазир велел мне взять эту бумагу, добавив: “Когда он вернется домой, составь договор по всем правилам и дай его заверить нескольким почтенным свидетелям”.
И мы покинули дворец примиренные, а когда вышли в прихожую, отец сказал мне: “Получилось так, Хасан, что я дал тебе совет для самого себя. Я понимаю, что ты пришел сюда, чтобы пожаловаться на меня, но, войдя в прихожую, вспомнил мой совет и подумал, что им следует воспользоваться в первую очередь, когда дело касается отца. Поэтому, войдя к вазиру, ты не стал жаловаться, а рассказал ему небылицу”.
“Господин, — ответил я, — так оно и было”. Он сказал: “Раз у тебя хватило ума вспомнить о моем совете в такое время, отныне я буду вести себя так, что тебе не на что будет жаловаться”. Я поцеловал ему руку, и мы вместе вернулись домой, где он в присутствии свидетелей передал мне имение. После этого он переменился ко мне и между нами установились добрые отношения. Совет, который он мне дал и которому я последовал, оказался для меня самым благим.
Взято вот здесь
История... как бы это помягче выразиться... неприятная, но с неожиданно хорошим финалом.
Желающие читают - и комментируют в этом треде.
) Вопрос "что я делаю не так?" является совершенно добросовестным - и подразумевает именно то, что и сказано: человек уже понимает, что делает что-то неправильно, но еще не понимает, что именно, и действительно хочет, чтобы ему объяснили, в чем ошибка, чтобы постараться больше ее не повторять. Вопрос "ну, и что я опять делаю не так?" ни в коем случае добросовестным не является - и подразумевает "вот как раз я все делаю так - а вот ты, дрянь, как смеешь косоротиться?!" На добросовестный вопрос следует так же добросовестно и максимально доброжелательно отвечать. Недобросовестный ответа не заслуживает - а иногда с задающим его следует сразу же прервать любое общение.
